Знаешь ли ты свой университет? В конце 1920-х, с разницей в два года, Илья Эренбург и Андрей Платонов написали художественные тексты, героями которых стали дураки, самой своей глупостью бросавшие вызов политическим смыслам того времени. О том, как строятся образы этих «трикстеров поневоле» и почему они понадобились писателям в эпоху «Великого перелома», читайте в материале Марка Липовецкого. Русская литература 1920-х знала немало блистательных трикстеров-интеллектуалов и остроумцев: от Хулио Хуренито и Бени Крика до Ивана Бабичева и Остапа Бендера. В чем-то подобные, но все-таки иные нарративы формировались вокруг невольных трикстеров — дураков, которые непроизвольно порождают своим словами и действиями карнавальный «мир наизнанку», дестабилизируя все, к чему они прикасаются. «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» Ильи Эренбурга и «Усомнившийся Макар» Андрея Платонова из числа таких повествований. С одной стороны, еврейский портной из Гомеля, с другой — русский крестьянин. Роман — и рассказ. «Бурная жизнь» лишь отчасти касается СССР, бедного героя судьба гоняет по всей Европе. В «Усомнившемся Макаре» тоже есть путешествие, но не дальше Москвы.
Между тем по структуре эти повествования довольно похожи: оба напоминают сказочный сюжет, но помещенный в политические декорации. Оба состоят из однообразных эпизодов, хотя, конечно, в «Бурной жизни» их количественно больше. И тут, и там героя-дурака постоянно жучат за неуместные слова и поступки — Лазик тот вообще пересаживается из одной кутузки в другую. Дурацкая неуместность в обоих случаях имеет политическую направленность и вызывает раздражение властей (в том числе и за пределами текста). Однако, и «Бурная жизнь», и «Макар» заканчиваются хоть иронически, но все же счастливо: Лазик с улыбкой на губах умирает в Палестине, да еще и в святом месте — на могиле Рахили, а Макар становится во главе комиссии по отмене государства и благополучно его отменяет. Зачем таким разным — но по-разному политическим — писателям, как Эренбург и Платонов, практически одновременно понадобился дурак? Почему дурацкий взгляд и дурацкая неуместность оказались необходимы на переломе истории? Ведь что такое эти два года — 1927-1929, от «Бурной жизни» до «Усомнившегося Макара», от изгнания Троцкого до возвышения Сталина, прекращения НЭПа и начала коллективизации, — если не перелом?
«Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» вышла по-русски в Париже в 1928 году и была почти сразу же переведена на несколько языков. Ее публикация в СССР произойдет только в 1989-м. Что, впрочем, не означает, что советские читатели, по крайней мере некоторые из них, не были знакомы с романом. «Там я увидел, кажется, всех членов Политбюро, кроме И. В. Сталина. Я ни с кем из них не был знаком. Когда после ужина с беспрерывными тостами все встали, М. И. Калинин, К. Е. Ворошилов и другие товарищи со мной заговорили; всех почему-то интересовала моя книга, написанная еще в 20-е годы,- «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»; книга им нравилась, но, к моему великому удивлению, они добавляли, что в книге почувствовали антисемитизм, а это нехорошо. Герой названного сатирического романа — гомельский портной, по воле судьбы занимавшийся многими профессиями, изъездивший много стран, горемыка, если угодно, духовный родственник Швейка. Л. М. Каганович сказал, что, по его мнению, роман страдает еврейским национализмом. То, что этот роман может одновременно интерпретироваться и как антисемитский, и как националистический, уже свидетельствует о трикстерской природе «Бурной жизни».
Эренбург этого и не скрывал, прямо сравнивая своего героя со Швейком. Однако это сравнение мало что проясняет. «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» — контрапункт к «Хулио Хуренито» (1921), принесшему Эренбургу огромную известность. И в первом, и во втором действие разворачивается по всей Европе и состоит из однокачественных эпизодов, объединенных странствиями главного героя и заканчивающихся с его смертью. Однако, в отличие от Хулио Хуренито, Лазик не иронический мессия, а шлимазл, изо всех сил старающийся приспособиться к обстоятельствам, но неизменно терпящий поражение. Объявленное Эренбургом и подхваченное критиками сходство Лазика со Швейком обманчиво: маска дурака делает Швейка неуязвимым для воздействия государства и истории. Лазик же уязвим, и даже очень: каждый эпизод в романе заканчивается избиением главного героя и/или его заточением в тюрьму, независимо от того, в какой стране он находится; в конце все его тело покрыто синяками и он по-прежнему страдает от голода и остается бездомным, даже оказавшись в Палестине. Главное сходство со Швейком, по-видимому, состоит в том, что Лазик так же, как и герой Гашека, одновременно персонаж и нарратор — на каждый случай жизни у него находится история или анекдот.
Лазик представляет собой особый тип дурака — шлимазла и шлемиля, неудачника и недотепы, все делающего невпопад. Печатью неудачи становятся и его маленький рост (его возлюбленные сравнивают его то с клопом, то с блохой), и его комическая фамилия, соединяющая революционный красный цвет с фаллосом. Маркерами карнавальной культуре отмечена история его рождения — его родители поженились на кладбище во время эпидемии холеры: «если нельзя надуть смерть, можно ее развеселить». Из традиционных характеристик трикстера в этом персонаже наиболее акцентирована его лиминальность — арестованный большевиками по доносу, он лишается места и дома в родном Гомеле и отправляется гулять по белу свету. Маршрут Лазика включает в себя Киев, Тулу, Москву, Лодзь, Познань, несколько германских городов (от Кенигсберга до Берлина), Париж, Лондон и, наконец, Тель-Авив, где он находит смерть. Но везде он остается бродягой, изгоем, мечтающим об обеде и готовым на все ради него. Ему нигде нет места, в том числе и в его родном Гомеле, и на земле предков. Если Хулио Хуренито воплощает взрывную энергию модерности, то Лазик Ройтшванец — жертва разрушений, принесенных мировой войной, революцией, новым подъемом национализмов — глобальными движениями, неизменно выбрасывающими за борт маленького бесправного еврея.