Нигдѣ не жилось такъ привольно солдатамъ Н-скаго полка, какъ въ пятой ротѣ. И это было тѣмъ болѣе удивительно, что ею командовалъ капитанъ Баганюкъ, о которомъ говорили много нехорошаго и который просилъ у командира полка назначенія въ пятую роту только потому, что она была ротой бородатыхъ. Ее комплектовали тѣми изъ прибывшихъ новобранцевъ, у кого была болѣе или менѣе заслуживающая вниманія борода. А влекла капитана Баганюка къ бородатымъ молодцамъ не любовь къ этого рода растительному украшенію, даже не то, что самъ онъ носилъ длинную, черную какъ смоль бороду… Нѣтъ, этой слабости былъ чуждъ Баганюкъ. Вы не можете понять, — говаривалъ онъ товарищамъ-офицерамъ въ веселыя минуты, — что за удовольствіе, что за пріятное чувство испытываешь, когда рука твоя вопьется въ косматую, густую бороду, или когда заберешь ее съ конца, обовьешь вокругъ руки и начнешь трезвонить справа налѣво и слѣва направо. А кромѣ того, господа, я избавляюсь такимъ образомъ отъ необходимости бить солдата, давать ему въ зубы, въ морду, по сусаламъ и подъ микитки.
Для чего, скажите на милость, истязать человѣка, когда у него есть борода! И капитанъ Баганюкъ, дѣйствительно, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ сталъ командовать пятой ротой, никогда не билъ своихъ подчиненныхъ, а довольствовался солдатскими бородами, которыя и подвергались немилосердной трепкѣ и отъ которыхъ частенько въ рукахъ капитана оставались кудрявыя и прямыя, жесткія, какъ щетина, и мягкія, какъ шелкъ, пряди волосъ. Раскроетъ Баганюкъ ладонь, и если не находитъ въ ней ничего, то говоритъ: «Молодецъ, братецъ, крѣпка». А въ противномъ случаѣ изобразитъ на своей чрезвычайно подвижной физіономіи притворное удивленіе и горечь. «Плоха, служивенькій. Вотъ какъ плоха, погляди». Затѣмъ осторожно соберетъ волосы въ комочекъ и никогда не броситъ на полъ, а аккуратно положитъ на подоконникъ, на которомъ имѣлъ обыкновеніе сидѣть. У всѣхъ солдатъ честь одна — честь мундира. У тебя же двѣ чести: честь мундира и честь бороды, — философствуетъ Баганюкъ. Борода твоя собственность и твоя краса. Гордись ею, береги и никому, кромѣ своего ротнаго командира, не позволяй къ ней прикасаться. Что это, капитанъ, рота ваша какъ будто того…
Баганюка полковникъ, подмигивая офицерамъ… Баганюкъ всегда считалъ такія шутки за личное оскорбленіе и принималъ хмурый видъ. Баганюкъ вообще представлялъ собою странное и не вполнѣ нормальное явленіе. То черезчуръ добрый и ласковый, то грубый и циничный, онъ вовсе не былъ тѣмъ, что называется звѣрь-человѣкъ, и даже самыя дикія и нелѣпыя выходки его по отношенію къ солдатамъ въ сущности не были преднамѣренно злыми. Въ ротѣ онъ никого особенно не любилъ, но и никого не преслѣдовалъ. За эту черту и за остроуміе, которое онъ иногда проявлялъ и которое очень нравилось солдатамъ, ему многое прощали. Отношеніе его къ ротѣ, какъ къ экономическому цѣлому, тоже не было лишено оригинальности, отъ которой ротѣ приходилось часто терпѣть и отъ которой впослѣдствіи потерпѣлъ самъ Баганюкъ. Случалось, что въ теченіе цѣлой недѣли онъ не показывался въ казармѣ, и только благодаря опытному и дѣльному фельдфебелю рота не теряла своего единства, не расшатывалась въ конецъ, какъ это можно было ожидать, хотя и пользовалась въ эту пору свободой и правомъ бездѣльничать.
Солдаты отлично знали, что означало такое долговременное отсутствіе и съ интересомъ и любопытствомъ ожидали появленія своего капитана. Суть въ томъ, что Баганюкъ былъ страстный картежникъ. Иногда онъ съ какимъ-то дикимъ упоеніемъ отдавался игрѣ и ставилъ на карту все: долгъ службы, спокойствіе и благосостояніе семьи, даже самую честь, потому что зачастую спускалъ чужія деньги, деньги роты, выдаваемыя ему авансомъ на ея продовольствіе. Играя, Баганюкъ неустанно пилъ и доходилъ до потери человѣческаго достоинства, до полнаго одичанія. Впрочемъ, Баганюкъ пилъ всегда, и рѣдко его можно было видѣть совершенно трезвымъ. Если онъ спускалъ все, что у него было и что онъ могъ поставить на карту, онъ не стѣснялся проигрывать ротное имущество: подошвы, голенища и холстъ, звалъ къ себѣ фельдфебеля, просилъ денегъ у него, просилъ его достать въ ротѣ у богатыхъ солдатъ, отдавалъ въ залогъ свой парадный мундиръ и былъ донельзя приниженъ и жалокъ. Рота же въ то время голодала, кое-какъ перебиваясь съ хлѣба на квасъ, роптала, но роптала молча, про себя, жалѣя своего командира и не вынося за предѣлы своей казармы этого величайшаго скандала, періодически повторявшагося въ зависимости отъ счастья, которое то улыбалось Баганюку, то поворачивалось къ нему спиной.
Но зато какой былъ праздникъ въ казармѣ, когда Баганюку удавалось, наконецъ, отыграться или даже сорвать съ банкомета порядочный кушъ. Только покажется онъ въ воротахъ полкового двора, какъ дежурный уже оповѣщаетъ роту: «Командиръ идетъ весело: выигралъ! » Мигомъ бородачи принимали веселый, молодецкій видъ, и не успѣетъ еще капитанъ сказать: «Здорово, люди! » — какъ на его привѣтствіе отвѣчаютъ оглушительно здоровымъ и сознательнымъ восклицаніемъ: «Здравія желаемъ, ваше в—діе! Начиналось представленіе, какъ выражался фельдфебель. Былъ въ нашей ротѣ полякъ изъ Варшавы, Войницкій, сынъ богатыхъ родителей. Войницкій былъ франтъ. Всегда одѣтый съ иголочки, ловко подстриженный, вылощенный, онъ производилъ въ казармѣ впечатлѣніе чего-то лишняго. Но усы и борода, были у него на рѣдкость. Въ особенности борода — пушистая, мягкая, которую онъ холилъ и которой занимался, во всякомъ случаѣ, больше, чѣмъ военной наукой. Но этой ли причинѣ, или же потому, что въ трудныя минуты жизни фельдфебель бралъ у Войницкаго для Баганюка взаймы деньги, послѣдній щадилъ его бороду, хотя и вознаграждалъ себя за это лишеніе тѣмъ, что всячески язвилъ его, а случаюсь и издѣвался.