По городу Волоку текла речка Моша. Берега у ней были извилистые: будто пастушья плеть взвилась — и замерла на земле. От реки и Волок избочился весь. Прикорнул он к Моше горстями желтых и белых домишек, пристанями, перевозами, белянами, сорока богородицами на Верхнем и Нижнем Долу, Ильями-в-Каменье, Трифонами-на-Корешках, Стратилатами-во-Фрязинах. Зимами его до коньков заносило, засугробливало. Только по одной Царской улице проходил человек и не зачерпывал в валенки. А в осеннюю пору в тумане над мокрым безлюдьем заливался малиновый звон на Владимирской звоннице. Во всякую пору на соборной колокольне качал языком колокол в три тысячи пудов: от Ивана Грозного подарок городу Волоку. Певчие… соборные… в кабак… А ему поддакивали из улиц, тупиков, переулков, с площадей мелкотные колоколишки: наставлено было в Волоке церковья, как зерен на лопате. Кости боярские, посадские, купеческие услаждались под спудом медною славою — храмоздатели. Не для бедного люда был такой трезвон — испокон века кости бедного люда вывозили за околицу, на кладбище Горбачевское. От звона будто медная обшивка была на небе, а звезды — гвозди.
От застав гудки заводские вмешивались в колокольную потасовку, путали, глушили благолепие… Суматошливо катилась Моша, пароходы колесными гребнями чесали воду, у пароходных пристаней матросы отмывали пот, на плотах частила гармонья, а у бабы красное платье раздувал ветер, как конский хвост. Стоял Волок на Моше тысячу лет — ровесник Москве — избяной и дряхлый, как старуха, повязанная в стародавние времена клетчатым платком с напуском, вот свалится, рассыплется… У Богородицы на Нижнем Делу, у водопроводчика Кенсарина Штукатурова баба родила сынишку, восьмого по счету. Принесла Машуха моя парня. Г-герой! А я… я ничего. Прок-о-ормим! Водопроводчиком будет. Восьмерых пустили на свет за милую душу… Баба, брат, у меня печь, а не баба! Ровно пироги печет, лешачиха, с ребячьей начинкой! Медаль тебе дадут, — пьяненьким голоском отвечал друг задушевный Кирюшка-слесарь, — как двенадцать будет, так и медаль. И в газетах прочие сообщения. Бери, значит, еще стакан, за новорожденного! Эй, товарищ половой! — кричал Кенсарин. Давай другой графин безо всего!
И ногой притопывал. Кенсарин ухмылялся. Почтенный, почтенный, потише, — останавливал половой, — запрещено в питейном заведении… И для других беспокойствие. Господин городовой могут войти! Фар-р-аон? — бормотал Кенсарин, — селедка? Пой, Кирюшка! В участок, так и в участок! Нам все равно, товарищ мой милой! Нам все равно! — махал рукой Кирюшка… Безо всякого запугивания, — сердился половой. Наплевать нам на городовых! Кенсарин. — Мы за свои любезные. На трудовые! Качай, Кирюшка! Каждый год вспрыскивали родины то у Кирюшки, то у Кенсарина. Ребят, как щенят, у меня… Кирюха, ребята… Что же это за наказание нашему брату? Да, — плакал Кирюха, — я, брат, сочувствую тебе… … У меня пятеро мал мала меньше. А баба, как косточка. Прачка она. Господскую вонь стирает… А я… какой-то слесаришка, семь гривен в день. Маемся мы с тобой, маемся, голубок! Поп по сытинскому календарю выбрал имя новорожденному — Акиндин. Не родись в день празднования мученика Акинди-на.
Из-за него не передвигать святцы. Мы следить должны, чтобы равномерно распределять имена по святцам, без обиды каждому угоднику. Вам бы все Иванов плодить? Поводил вола Кенсарин, очухался — и за работу. Переходил он из дома в дом, из квартиры в квартиру, паяя прохудалые водопроводные трубы, починяя раковины, бачки по уборным, лазил в колодцы на улицах, копался и рылся в грязи, пах ржавчиной, замазкой и водяной гнилью. Лет тридцать ладил Кенсарин железные водопроводные жилы, чтобы не мутнела ключевая вода и не осаживалась песком в человеческом брюхе. А время бежало без передышки. Год-другой — и у штукатуровского домишка — с голым барабанчиком на кривых ножках дыбал Кенка и гукал отцу. Издали видел Кенка рыжий отцовский пиджак и кожаные опорки на босу ногу. У Кенки захолынывало сердце, глаза круглились маленькими монетками, а на голове пушился белый пушок. Отмахав Кенку, отец ставил его наземь и вел за руку в дом. Кенка взглядывал на отца и бормотал что-то непонятно? Да, брат, кавалеристом, говорю, будешь: ноги ровно для седла сделаны!